Политолог Владимир Пастухов: сколько продлится и чем закончится новая русская революция

Ulf Mauder / Global Look Press

21 августа 1991 года окончательно провалилась попытка узурпации власти Государственным комитетом по чрезвычайному положению (ГКЧП). Вместе с ГКЧП провалилась и попытка советского руководства обновить СССР в формате содружества национальных государств. Политолог, юрист, публицист, живущий в Великобритании, автор книги «Революция и конституция в посткоммунистической России» Владимир Пастухов считает, что в нашей стране задача построения национального государства не решена до сих пор и что переход от империи к национальному государству — единственный способ сохранить целостность государства.  

«Будь ельцинские элиты в положении Путина, не факт, что они поступили бы не как Путин»

— Владимир Борисович, в «Революции и конституции» вы подробно пишете о том, что Россия как сверхцентрализованная, самодержавная империя исчерпала себя еще в прошлом веке, и в этом столетии прогресс может заключаться только в федерализации и развитии самоуправления, в переходе от империи к национальному государству. Первая серьезная попытка сделать это была предпринята в 1991 году, подписанием нового Союзного договора, который вместо СССР учреждал Союз Суверенных Государств, ССГ. Как вы думаете, если бы не путч ГКЧП, осуществился бы этот федеративный проект — с единой валютой, армией, внешней политикой?

— Ответ неоднозначен. С одной стороны, в этой горбачевской идее федерации-конфедерации (через дефис — потому что было непросто определить, где у него кончалась федерация и начиналась конфедерация, и вообще, эта конструкция сильно напоминала сегодняшний Евросоюз, что рано или поздно будет и вектором движения России, может быть, лет через сто) было много правильных и важных морально-политических зацепок. Но на той стадии развития российской истории и советского общества, в тех конкретных политических условиях, я считаю, хоть мне и симпатичен этот проект, что он в любом случае был утопией, обреченной на неудачу.

Лидеры, которые тогда пытались договориться, были представителями определенных тенденций, движений своих народов, а эти движения были, очевидно, центробежными, и очень трудно представить, чтобы договаривающиеся прошли тогда «между струй». Еще не было опыта крушения государства, еще не была известна цена ошибок, не было представления о том, насколько будет сложно. Объективно говоря, продлить существование Союза на какое-то время мог только победивший ГКЧП — если бы, как говорится в итальянской поговорке, у них были квадратные яйца. Но у них, похоже, не было никаких. Сценарий безумный, антиисторический, но он мог отодвинуть конец, хотя при этом мы бы получили не мягкий горбачевско-ельцинский вариант развала СССР, а балканский, что в стране с ядерным оружием и нашим анамнезом было бы по-настоящему ужасной катастрофой.

Горбачевский проект — очень интересный феномен для изучения, причем с прицелом на будущее. Он одновременно учит тому, в каком направлении можно идти и в каком направлении идти не нужно. То есть дает понимание, что дальнейшая имперская централизация бесперспективна, что субъекты федерации-конфедерации должны обладать реальной большой степенью свободы.

Но одновременно — я в этом глубоко убежден — проект ССГ был утопией именно потому, что его легитимизация была неглубокой, поверхностной, он не выдержал бы испытания на прочность, потому что свобода не может быть дарована высокопоставленными представителями субъектов, собравшимися в Ново-Огарево или Беловежской пуще. Такие союзы должны учреждаться конституционным путем, посредством референдумов, с гораздо более высоким уровнем легитимности.

Яромир Романов / Znak.com

— Вы убежденный критик ельцинизма. Однако я, начинавший журналистскую карьеру в середине 90-х, хорошо помню реальную политическую борьбу в тот период на местных и региональных выборах, помню, как субъекты федерации, одними из первых — Татарстан и Свердловская область, заключали с центром договоры о разграничении полномочий, как паритетно делились налоговые поступления. Тогдашнюю Россию можно назвать подлинной федерацией?

— Во-первых — о моей критике 90-х. Я критикую 90-е с позиции того, что многое можно было сделать гораздо лучше, но при этом всегда остается и пессимистичный взгляд — что многое можно было сделать гораздо хуже. В поведении Ельцина есть то, что для меня неприемлемо. Я не говорю о его властолюбии: для настоящего политика стремление к власти нормально. Его мощное бунтарство было симпатично. Такие, как Ельцин, Черномырдин, — это были «мужики», которые шли снизу и раздвигали своими плечами социальные пласты. Многие из них были не сильно образованными и впоследствии круто обогатили русский язык, но у них был большой эмпирический опыт борьбы — в отраслевых министерствах и трестах, обкомах, горисполкомах — и власть досталась им не просто потому, что они оказались в нужное время в нужном месте возле самосвала истории. Они действовали, не боясь, и в девяностые двигали историю. 

Но вместе с тем в Ельцине было то, с чем в юности я сам боролся внутри себя — неприязнь к высшим классам и одновременно желание примкнуть к ним.

Я называю это «синдромом Долохова». Я читал где-то в воспоминаниях, которые активно публиковались в последние годы жизни Ельцина, что еще в 19 лет Ельцин сказал матери: мы еще будем ходить в белых рубашках. Он восставал не против системы, а против своего места в ней, а это не одно и то же. Он пришел к отрицанию системы не потому, что осознал ее порочность, а потому что ему не удалось решить внутри нее свой карьерный вопрос, и тогда он послал к черту саму систему.

Отсюда двойственность его правления. В нем и его соратниках говорил колоссальный эгоизм, недальновидность, готовность многое бросить под откос ради личной власти, под откос пошел и Советский Союз (я не утверждаю, что его можно было спасти, но в Беловежской пуще его прикончили пошло и глупо, не оговорив судьбу Крыма, например, и других территорий, заселенных этнически русским населением, и заложив на будущее целое минное поле). 

Многое было сделано грубо, по принципу «после нас хоть потоп», только потому, что очень не терпелось усесться в Кремле.

Теперь о том, были ли 90-е подлинной демократией. Ответ тоже будет двойственным. С одной стороны, глупо отрицать, что политической свободы было больше, чем сегодня. Очевидно, что мертвечины и ханжеских игрищ с архаикой было меньше. Но при этом, говоря о «демократии 90-х», путают хорошо институционализированную систему власти с проявлениями слабости власти. Свободы, которой мы сегодня восхищаемся, было много не потому, что кто-то сознательно раздавал ее.

Свободы было много, потому что у центральной власти не было сил ее отобрать. Будь тогдашние элиты в положении Путина, не факт, что они поступили бы не как Путин.

Я считаю, что Чубайс, например, по природе своей авторитарный человек, и действовал он авторитарно, и закладывал совершенно авторитарные конструкции власти. Я не вижу принципиальной разницы между этими личностями, просто одним не повезло и они не успели развернуться. А если бы подфартило и народ быстрее определился в своем «веймарском синдроме» — тогда бы авторитаризм начался не с Путина, а лет на пять пораньше.

Анатолий ЧубайсЯромир Романов / Znak.com

Что касается ельцинской региональной политики, то и татарстанский, и свердловский, и прочий «сепаратизм» в Москве воспринимали как угрозу. Региональная «вольница» не была осознанной и долгосрочной стратегией. Было рутинное перетягивание каната и ставка на то, чтобы обмануть, замотать и в конечном счете оставить все как есть. И в конце концов такие региональные лидеры, как [президент Татарстана Минтимер] Шаймиев и [губернатор Свердловской области Эдуард] Россель, оказались в проигрыше. Постепенно их обмотали канатом, затянули петельку и придушили.

Государство осталось федеративным фиктивно, и это стало почвой для возникновения неоимперской конфигурации власти, которая возникла при Путине.

Если бы тогда у кого-нибудь хватило смелости, более масштабного мышления, больше видения того, что «региональный сепаратизм» 90-х — это реальная основа для переучреждения России, смены формата взаимоотношений центра и регионов, мы бы имели сегодня совсем другую страну. В то же время не исключаю, что Шаймиев с Росселем и другие, в свою очередь, действуя из тех же эгоистичных соображений, замотали и ухайдакали бы центральную власть, и для России как целостного государства все закончилось бы плачевно.

«Мы удержим единое государство только с помощью центростремительной силы снизу» 

— Сегодняшние сторонники «сильного центра», прежде всего, конечно, в Кремле, администрации президента, Совете безопасности, настаивают на том, что ослабление «вожжей», то есть та самая федерализация, о необходимости которой вы пишете, напротив, приведет к распаду многонационального и многосоставного российского государства. Чем бы вы им ответили?

— Мое первое замечание состоит в том, что основными оппонентами в этом предполагаемом разговоре являются вовсе не обитатели Кремля (не уверен, что там знают обо мне, и нисколько этим не расстроен), а радикальные демократы, которые, критикуя меня, уверены, что Россия обязательно должна оставаться суперпрезидентской, централизованной республикой, иначе она развалится. При этом они почему-то убеждены, что высший сатрап, сдерживающий сатрапов пониже, под их чутким руководством непременно окажется просвещенным монархом, который, пусть жестоко, но будет внедрять правильные демократические и либеральные идеи. Я-то считаю такую картину абсолютно фантастичной, потому что «место красит человека» и при таком характере власти вне зависимости оттого, кого туда посадить, человек неизбежно превращается в самодержца.

Global Look PressКстати, Путин не худший вариант того, что может вырасти на этом месте. Могу сказать про себя: окажись я на его месте, тоже, наверное, начал бы «мочить в сортире» оппонентов, потому что иного способа выжить у меня в современной России бы не было. Поэтому я никогда не буду на этом месте.

Далее, человек устроен так, что не будет предпринимать ничего раньше, чем когда его прижмет к стене, без крайней необходимости. И если бы были условия сохранения империи навечно, любой, кто предлагает альтернативу, выглядел бы сумасшедшим. Если бы существовал вечный имперский двигатель, я бы тоже сказал: Россия настолько сложная страна, что чреваты любые эксперименты.

Но я убежден в том, что вечного имперского двигателя не существует, что в самой природе империи и ее жесткой вертикали заложена ее же собственная смерть.

Потому что любая жесткость держится на стойкости того металла, того каркаса, который она испытывает, а у любого металла, в том числе социального, рано или поздно наступает момент усталости. Работу истории предотвратить невозможно, а она стачивает основы имперской власти, которая базируется на воспроизводстве очень узкого слоя имперской элиты. Воспроизводство без привлечения свежей крови приводит к вырождению. В результате бесконечного непотизма во втором-третьем-четвертом поколениях у власти оказываются уроды — безвольные, этически ограниченные, неспособные к серьезному управлению государством. Это закон не социальный, а биологический. В СССР с этим пытались бороться с помощью уникальной идеологии, сегодня никакой сопоставимой по размаху идеологии нет.

Вывод подсказывает европейская история: когда империи доходят до состояния, когда они перестают себя поддерживать, у них остаются два пути: либо они ломаются, либо перерождаются в национальные государства.

Национальное государство — это форма отрицания империи и одновременно высшая стадия развития государства. Именно в национальном государстве империя, умирая, обретает вечный двигатель: народы, когда-то насильственно принужденные жить под одной крышей, в конечном счете превращаются в единый субъект с равными правами, а связующим материалом является гражданственность.

У России в исторической перспективе та же самая развилка: либо распад империи, либо возникновение национального государства. Поскольку я из эстетических соображений являюсь противником распада России (мне нравится, что она такая большая, это отличает меня от тех, кто полагает, что ради демократии размерами страны можно пожертвовать), я всегда «топлю» за национальное государство. Раз так, надо понимать, каким образом трансформировать эту уникальную сухопутную империю, аналогов которой в истории нет, в такое же уникальное национальное государство. Я считаю, что связкой должен быть переход к федеративным и даже, может быть, более чем федеративным отношениям, когда единство государства начинает поддерживаться не сверху, а снизу. Мы удержим единое государство только с помощью источника центростремительной силы снизу. Если единственным источником центростремительной силы будет Москва, а остальные территории будут явно или тайно выступать центробежными силами, все закончится крахом.

— Недопустимость призывов и действий, направленных на отчуждение российских территорий, упоминание о вере в Бога, тысячелетней истории, памяти предков, преемственности в развитии российского государства, о государствообразующем народе, фактический отказ от приоритета международного права — можно ли трактовать все эти положения новой Конституции как путь к формированию национального государства?

— Сами по себе эти глупости практического значения не имеют. Ну ввели упоминание о Боге — кто-то стал больше верить? Запретили говорить об отделении Курил — а что делать с министром иностранных дел после переговоров с японцами? Арестовывать? А тех, кто «оптимизировал» границу с Китаем по реке Амур?

Яромир Романов / Znak.com

Это напоминает мне одесский анекдот о старом бородатом еврее, который очень сильно походил на Карла Маркса. Вызвали его «куда следует» и потребовали побриться. Через неделю он приходит туда же, гладковыбритый, человек как человек. «Вот видите, как все хорошо, а вы упирались». «Хорошо-то хорошо, а с мыслями-то что делать?». Это я к тому, что если бы, введя эти поправки в Конституцию, можно было бы запретить еще и думать подобным образом… А так эти поправки напоминают мне другой литературный сюжет — притчу про Ходжу Насреддина: только ни в коем случае не думайте о красном заде белой обезьяны! В итоге только о ней и думаешь.

Ни к какому национальному государству эти поправки, конечно же, не ведут. Они ведут обратно в архаику, дремучую империю. 

Усилиями сотен человек из разных поколений эта империя дала неоднозначную, но великую культуру, существенным образом повлиявшую на историю человечества. Но на сегодня империя подошла к рубежу, за которым она должна переродиться в национальное государство. И тут появляются люди, которые говорят: не надо вперед, давайте назад, с пятого этажа на второй, в Московское царство, причем одним прыжком, без лестницы, и этим спасемся. В лучшем случае они отобьют себе пятки, в худшем — сломают шею. Это опасный трюк, за которым, если тенденция растянется на несколько поколений, последует превращение России в вялое, допотопное, архивное государство, которое не позднее середины текущего столетия будет разорвано рвущимися в будущее соседями.

Появление подобных глупостей внутри Конституции объясняется, во-первых, тем, что во всей этой «красивости» попытались спрятать главную поправку — об обнулении; во-вторых — исключительной зависимостью нынешней российской власти, еще не белорусской в своей слабости, но явно движущейся в том направлении, от определенного сегмента элиты, который она сама же мобилизовала шесть лет назад, когда ей нужно было заручиться поддержкой ее контрреволюционного курса. Тогда она не нашла ничего лучше, чем опереться на современных «черносотенцев». Такие же попытки печально закончились столетие назад: оказалось, что черносотенцы так же далеки от народа, как сама власть, а на последнем этапе еще и вдрызг разругались с властью. Чего я ожидаю и для нынешней власти, потому что там, где безвольные либералы уныло протестуют на просиженных диванах, взращенные властью схиигумены устроят такой «монастырь», что мало не покажется. А сказать «нет» уже нельзя, и непонятно, кто от кого зависит.

Так что то, что сейчас кажется глупостями, потом может обернуться реальной кровью. Кроме того, эти глупости перестанут быть таковыми в рамках обычной русской правоприменительной практики, потому что их несоблюдение будет поводом для развития репрессивных наклонностей нашего государства: зацепившись за эти поправки как за предлог, людей начнут таскать в кутузку за что попало. И это приведет к сильному росту температуры в обществе, к втягиванию в политику тех, кто достаточно далек от нее. То есть эта вроде бы контрреволюционная мера в действительности окажется революционизирующей. 

«Национально-освободительное движение будет главным драйвером следующей революции»

— Владимир Борисович, одна из генеральных идей вашей книги: созданию национального государства должна предшествовать культурная революция, революция гражданского сознания. Почему она захлебнулась и не состоялась в 90-х?

— Первоначально протест против системы был поверхностным. Победу над коммунизмом приписали правозащитникам, которые, с моей точки зрения, не сыграли заметной роли в этой победе, кроме того, что создали некий бренд, идеал, которым потом воспользовались совершенно другие люди с другими целями. Политическое движение за свободу сильно отставало от консьюмеристского, потребительского движения.

Я часто повторяю, что каталоги Otto и Burda Moden оказали более разрушительное воздействие на сознание советских элит, чем совокупная деятельность «Голоса Америки», «Радио Свобода», ВВС.

Несмотря на все вложения западных спецслужб, чего так боится Владимир Владимирович Путин, массового правозащитного движения это влияние создать не смогло.

Katerina Sulova / Global Look Press

Да, по ночам все мы слушали «голоса», и я, и мои родители, которые не были никакими диссидентами, поскольку изо дня в день были заняты борьбой за хлеб насущный, за выживание. И я не стал диссидентом. Но в голове была жуткая каша из того, что днем мы получали от пионерской и комсомольской организаций, и из того, что ночью получали от «голосов». Поэтому в декабре 1979-го, наслушавшись ночью «голосов», а наутро делая политинформацию в школе, я радостно всем сообщил, что советские войска «вторглись» в Афганистан. И это не возымело никаких последствий: все слушали то же самое. И мой самый близкий друг слушал то же, но это не мешало ему возглавлять пионерскую организацию славного города Киева. Все это друг с другом отлично уживалось. 

Я, например, под воздействием пропагандистского гипноза долго был убежден, что Советы как форма непосредственной демократии более продвинуты, чем представительная демократия. И только в университете до меня стало доходить, что это какая-то чушь.

А вот каталог Otto, который я увидел у своей учительницы английского языка, вернувшейся из загранкомандировки, ни с чем не уживался, он производил настолько шоковое впечатление, настолько сильно сигнализировал о том, что наш социализм находится в том неприличном месте, которое под страхом Роскомнадзора я не могу назвать вслух, что это было гораздо более революционизирующим фактором, чем все разговоры о свободе. Перестройка и ранние 90-е не были аналогом Великой французской революции, боровшейся за свободу и гражданские права, это была консьюмеристская революция: люди убеждались в абсолютной экономической неэффективности социалистического строя и жадно смотрели на западные шмотки. А какую роль в этом сыграла Олимпиада-80!

Революция консьюмеризма привела к тому, что лидеры демократического движения довольно быстро, я извиняюсь за выражение, скурвились, бессребреников там оказалось совсем немного. 

Приватизация была беззастенчиво наглой, циничной акцией московской и питерской элиты, ясно осознававшей, что она творит. Мы, прежде всего, упираемся не в политическую, а в этическую проблему приватизации: это было не абстрактное ограбление народа, а ограбление той «либеральной» частью интеллигенции, вступившей в союз с выжившей номенклатурой и криминалом, которая до этого позиционировала себя нравственным наставником народа. Лично для меня приватизация стала одной из нескольких точек невозврата, после прохождения которой я уже не мог идентифицировать себя с властью и государством. Я никогда не был коммунистом, но и к антикоммунистам причислить себя уже не мог, поскольку не видел в них морального превосходства. Я не участвовал в приватизационной авантюре из брезгливости. Мои ваучеры здесь, со мной, в эмиграции. Храню на память внукам.

— То, что происходит последние два года — яростные протесты в Подмосковье, потом в Ингушетии, Москве, Екатеринбурге, Архангельской области, сейчас — в Хабаровске, Башкортостане, — являются ли они проявлением революции, которую вы в своей книге называете «стремлением к сознательному переустройству общественной жизни на рациональных началах»?

— В России, безусловно, начался новый революционный подъем. Совершенно очевидно, что в июле прошлого года тумблер усталости, пассивности, «да гори оно все огнем, меня это не касается» переключился на повышение температуры. Из истории русской революции мы знаем, что такие циклы подъема развиваются по 15-20 лет. Я солидарен с Ричардом Пайпсом, который отсчитывал русскую революцию с пиком в 1917 году от студенческих волнений в Петербурге в феврале 1899 года. Революция вообще явление не быстрое. Мы замечаем ее уже по термальным моментам: три дня или три недели — и все закончилось. Но в реальности бОльшую часть цикла она развивается, как торфяной пожар: «горит под землей», лишь иногда оттуда прорывается неприятный запах.

Акция протеста против строительства храма в сквере в ЕкатеринбургеМарина Молдавская / Znak.com

Уровень знаний в социальных науках сейчас низок настолько же, насколько в свое время был низок уровень знаний Гиппократа в медицине или Архимеда в математике. С точки зрения прогнозных способностей социальные науки находятся в зародышевой стадии и, может быть, в силу своей специфики никогда из нее не выйдут. Поэтому мы можем судить о происходящем только по каким-то косвенным признакам, знамениям. События, которые вы перечислили, относятся к таким знамениям. Они говорят о том, что в стране пошел и разворачивается какой-то глубокий процесс. У каждого такого события своя предыстория и поводы, но все они свидетельствуют о том, что общество будоражит.

Фургал (бывший губернатор Хабаровского края, после ареста которого в регионе начались протесты, — прим. ред.) — повод трагикомичный. Истинная причина хабаровского протеста в том, что сознание русского человека стало более локальным: я себя идентифицирую как кто — как русский в масштабах империи или как хабаровчанин, архангелогородец, екатеринбуржец, питерец, москвич? На разломе локальная самоидентификация русских (в широком, культурном, а не в этническом, смысле слова) усиливается, а глобальная ослабляется, и это вызывает ощущение диспропорций прав, несправедливости: есть ощущение, что Москва обирает. Это колониальное чувство, синдром противостояния метрополии. Как и в начале 90-х. Повторю: повернись история иначе, не думаю, что подавить Уральскую республику Росселя было бы легче, чем Чечню. Сложнее. Слухи о том, что русские менее воинственны, чем кавказцы, сильно преувеличены. Если бы было так, сегодня Россия являлась бы частью империи Шамиля, а не наоборот. Просто воинственность русского народа до поры до времени дремлет, но в определенный момент обязательно просыпается.

Тренд локализации сознания, который сейчас активно развивается, видимо, уже не остановится. Моя ставка: именно он, именно национально-освободительное движение (причем странное, как все у нас: национально-освободительное движение, в том числе в метрополии), а не борьба за демократические свободы, будет главным драйвером следующей революции.

«Вся логика неоимперского курса Путина исключает уход Белоруссии на Запад»

— А то, что происходит в Белоруссии, является национально-освободительным движением? И могут ли белорусские события активизировать национально-освободительное движение внутри России?

— Я считаю, что происходящее в Белоруссии, несмотря на то, что на поверхности там антиперсоналистские, антиавторитарные, антилукашенковские лозунги, в основе своей, в начинке, в сущности является национально-освободительным движением, процессом роста национального самосознания. Причина, по которой это пока не стало очевидным, в том, что в Белоруссии пропорционально во всех слоях общества распространена симпатия к России, исходящая из понимания, что симбиоз с Россией — это способ белорусского национального выживания. Но в любой момент, как только Москва будет вынуждена оказать прямую поддержку Лукашенко, белорусское движение примет отчетливо антирусские формы.

— Вы полагаете, Путин обречен на такой шаг? Спрашиваю потому, что в «Революции и конституции» вы пишете: «Путин до конца жизни обречен биться на арене. Стоит ему уйти с арены, как публика разорвет его на части. Только вперед, от победы к победе, пока не задохнется».

— Ставка в этой игре — не Белоруссия, ставки — глобальны. Сам Путин смог уйти от революции только благодаря тому, что возродил дух и алгоритм «холодной войны». И тем самым породил у населения иллюзию, что 90-е — это был дурной сон, что СССР будто и не распадался, что мы сверхдержава и готовы в любой момент стереть Америку с лица земли. Действительно, особенность сегодняшнего российского руководства в том, что у него нет колебаний насчет того, по каким инструкциям следовать в случае «судного дня». Мы охотно рассуждаем о христианских ценностях и религиозном возрождении, при этом у власти находятся люди, которые к подлинному христианству, в том числе в его православной форме, имеют отдаленное отношение. Ничего божеского в их взглядах и поступках нет, а есть озлобленность, эгоизм, рвачество и стремление спастись за счет наращивания ставок в гонке вооружений и в угрозах развязывания Третьей мировой войны.

Александр Лукашенко и Владимир ПутинGlobal Look Press

Трагедия Белоруссии в том, что она — ключевой военный форпост в противостоянии России Западу. Здесь я ничего не могу добавить к тому, что очень лаконично и четко изложил Максим Шевченко. Мне трудно себе представить, что российское руководство готово потерять Белоруссию как военную базу. Это будет означать потерю смысла всей той геополитической игры, которую они ведут.

Поэтому вариантов развития событий совсем немного, их три. Первый: Лукашенко задавит протесты самостоятельно. Сам нагадил — сам убери, и это самый желательный вариант. Российская сторона не вмешивается слишком активно, оставляет Лукашенко и его архаровцев один на один с народом, сама играет мускулами на границе, стараясь предотвратить влияние Запада (как это делал Путин в недавнем телефонном разговоре с Меркель), и ждет, когда Лукашенко сам мытьем или катаньем справится с революцией. Но пока мы не видим, чтобы ситуация развивалась именно так.

Второй по идеальности вариант: если в Москве увидят, что Лукашенко падает, там пойдут на повторные выборы, сосватают Белоруссии Бабарико или кого-то другого — менее одиозного, чем Лукашенко, более покладистого, гарантирующего сохранение стратегического военно-политического партнерства Москвы и Минска. Может, и интеграция пойдет попроще. Но это рискованная игра: а если не получится с Бабарико, а если к власти придет непонятно кто, какой-нибудь Цепкало, откровенно прозападный кандидат?

Протесты в Минске после выборов президента БелоруссииСкриншот видео на YouTube

Отсюда третий вариант — не заигрывать с революционными спичками и в какой-то момент, пока белорусы не сбросили Лукашенко, ввести войска. И вот этот шаг будет Божьим проклятьем и колоссальным ускорителем русской революции. Ввести войска нельзя вывести — в этой фразе очень трудно поставить запятую не там, потому что вся логика неоимперского курса Путина исключает уход Белоруссии на Запад. Это такой аукцион, на котором России придется выкупать имущество, даже если понадобится снять с себя штаны. Впрочем, по отзывам тех, кто в этом разбирается, экономическая цена аншлюса не такая уж неподъемная: население — небольшое, территория — компактная и уже в значительной степени интегрирована с Россией. Речь о миллиардах долларов, это уровень какого-нибудь Ротенберга или Тимченко. У нас крадут больше.

— Каким образом силовое подавление Россией революционных событий в Белоруссии вызовет революционизацию внутри России?

— Из абсолютно лояльной республики мы получим дорогостоящую оккупационную зону, это будет Донбасс величиною с целую страну. 

— Владимир Борисович, последний вопрос. Реализация третьего сценария, вне всяких сомнений, означает дальнейшее укрепление позиций силовиков, что не в интересах остальных элитных групп. Жириновский, распаляясь в Госдуме из-за ареста Фургала, вспомнил о Берии. А я вспомнил про ваши рассуждения в «Революции и конституции» о том, что Берию свалили те в советском руководстве, кто больше не мог терпеть произвольного насилия и стремился к тому, чтобы поставить аппарат насилия в некие правовые рамки, подчинить его закону и партийным институтам. Как вы думаете, тот силовой беспредел, каким запомнился прошлый год и период сразу после вступления в силу новой Конституции, трансформация, как вы формулируете, деспотического государства в полицейское — консолидируют «институциональных реформаторов» в российском руководстве? Будут ли у нас свои Хрущевы и Маленковы, способные справиться с Бериями?

— Я думаю, что они подрастают. Путин — это уже целая эпоха, и его воздействие на русское общество настолько мощное, что эта зарубка навсегда останется в нашей истории. Так долго находясь у власти и последовательно проводя реставрационный курс, Путин успел в значительной степени переформатировать русское общество. Одна из ошибок ветеранов протеста в том, что они до сих пор пытаются переиграть свои игры 90-х: тогда они проиграли, но если сейчас поднатужатся, то скинут Путина, окажутся в 98-99 годах и тогда напишут новую версию истории последующих 20 лет. Они — «Путин наоборот»: ему кругом мерещатся иностранные шпионы, а они во всем путинском видят только вред для России, а это не так.

В действительности «умерла так умерла». Той России, того общества, тех развилок больше не существует. Выросла совершенно другая Россия, с другим мироощущением, выросла новая бюрократия, с ярко выраженным «националистическим профилем» и верой в то, что, да, Россия — это отдельная цивилизация, целый особый мир. (Чего не было у ельцинской бюрократии, которая стеснялась своей русскости). Среди этой новой бюрократии появятся те (с моей точки зрения, это поколение сегодняшних 30-40-летних), кто навесит на свой национализм более демократический софт. С одной стороны, они не испытывают к Путину такой глубокой личной неприязни, что «кушать не могут». Но при этом крайности путинизма — все эти безнаказанные силовики, «решалы», разнузданная коррупция, «ротенберги» — им имманентно чужды, да и опасны, ведь при нынешних фаворитах они лишены перспектив карьерного роста. И это так или иначе выстрелит. В какой форме — госпереворота или поддержки разогревшейся революции, — сказать сейчас трудно. Хочется, чтобы по образцу 1989-го, но судя по тому, как идут дела, скорее наподобие 1916-го.

Источник: www.znak.com